Через несколько минут мой телефон опять зажужжал, и я подумал, что пришло еще что-то от Джозефа, но это была эсэмэска от Жаклин: «Я дома». Разумеется, я пригласил ее поужинать.

Стряпня давно стала для меня привычным делом. В детстве я помогал на кухне маме, которая относилась к кулинарии как к искусству. Когда умер дедушка, я волей-неволей начал готовить для себя и отца, поскольку иначе пришлось бы сидеть на тостах, рыбе и яйцах. До моего отъезда в колледж мы оба заработали бы цингу.

В последнее время мне редко удавалось блеснуть. Жил я один, и у меня никто не бывал, как справедливо отметила Карли, когда пару месяцев назад заявилась ко мне. На то, чтобы найти себе компанию, не хватало времени, девушек на свидания я не приглашал. Просто спал с ними, да и то редко.

Если человек решается угостить вас ужином собственного приготовления, вы имеете все основания думать, что он высокого мнения о своих поварских талантах, и, соответственно, рассчитывать на кулинарные изыски. Но мне было далеко до шеф-повара. За сложные блюда, требующие многочасовой возни, я никогда не брался и готовил простую пищу по незатейливым рецептам.

Что любит, а чего не любит Жаклин, я понятия не имел.

– Раньше парни никогда для меня не готовили, – сказала она, облокотившись на другой край столешницы, чтобы понаблюдать за тем, как я режу овощи и поливаю их смесью уксуса, оливкового масла и базилика.

Ее неискушенность была мне на руку. Поставив рыбу и картошку в духовку, я включил таймер и усадил Жаклин на диван.

Мне хотелось узнать, чем закончились ее переговоры с бывшим, но спросить я не мог. Сейчас она была здесь, и мысль о том, что она может к нему вернуться, казалась совершенно нестерпимой.

Положив на свою ладонь ее удивительную руку, я рассмотрел каждый миллиметр, изучил все линии, все чувствительные ложбинки, пальцы и завитки на их подушечках. Ногти Жаклин стригла коротко, чтобы удобнее было прижимать и дергать струны контрабаса.

Лэндон это понимал, а Лукас даже не знал, на чем она играла.

Я должен был во всем ей признаться. И поскорее.

Усадив ее к себе на колени, я начал целовать шею, изнемогая от нетерпения, когда Жаклин сглатывала. Мой язык чувствовал каждую жилку, ее дыхание и пульс учащались. Я расстегнул пуговицы на белой кофточке: одну, другую – и исследовал губами каждый дюйм кожи, остановившись у кромки лифчика. Спустись я ниже, наш ужин превратился бы в горстку золы.

Жаклин полулежала, откинувшись на угловые подушки. Одна ее рука была зажата между нами, вторая сжимала мой бицепс, комкая толстый свитер. Когда я провел языком по ложбинке между грудей, она мурлыкнула, как котенок. Чувствуя на себе ее вес, ощущая на своих коленях ее округлые бедра, я с трудом отгонял от себя навязчивые мысли о мягкости ее обнаженного тела. Мне хотелось повернуть ее, прижаться к горячей коже…

Запищал таймер. Фрэнсис поддержал его настойчивым мяуканьем.

Я в жизни так не заводился и никогда не испытывал такого жгучего желания остаться без ужина.

– Пора есть, – сказал я, отогнав очередную волну буйных фантазий о прекрасном теле Жаклин.

Никакая музыка не приводила меня в такой восторг, как ее нетерпеливый стон – припев, сообщавший о ее желании близости. «Что она знает о тебе?» – вмешивался рассудок. Даже сильнейшее желание не могло полностью заглушить совесть.

Во время ужина я упомянул о том, что до отъезда в колледж готовил для себя и отца.

– Ты сам готовил? Не родители? – спросила Жаклин, внимательно поглядев на меня из-под слегка нахмуренных бровей.

– Мама умерла, когда мне было тринадцать, – ответил я и, постаравшись говорить непринужденно, добавил: – А потом… мне оставалось или научиться готовить, или трескать одни тосты и рыбу.

– Извини, я не знала.

В ее тихом голосе прозвучало такое искреннее сочувствие, что я ощутил два соперничавших желания: быстро сменить тему, как я делал всегда, если речь заходила о маме, или взять и все рассказать. Слова застряли у меня в горле (знакомое дело), и я, кивнув, промолчал.

За ужином Фрэнсис сожрал луциана весом с себя, после чего запросился на улицу. Закрывая за ним дверь на задвижку, я подумал, что охотиться ему сегодня, пожалуй, уже ни к чему: лучше просто пробежаться по округе.

Вернувшись к столу, я взял Жаклин за руку. Она встала и прошла за мной в спальню. Мы легли и закрыли глаза, как будто это было для нас совершенно привычно. Я дотронулся до нее, чтобы убедиться: она действительно лежит рядом, а не видится мне во сне, от которого будет больно очнуться. Ощутив ее кожу, такую мягкую, я подумал, что с каждой нашей встречей ее лицо как будто делалось красивее. Я боялся сближаться с ней, но и соблюдать дистанцию не мог.

Медленно расстегивая оставшиеся пуговицы на блузке, я смотрел Жаклин в глаза, чтобы, невзирая на то, что уже было между нами, остановиться по первому тревожному сигналу. Когда я оголил ей плечо и наклонился, чтобы дотронуться до него губами, она нервно сглотнула, согрев мое ухо своим дыханием. Ее холодноватые руки заскользили по моим животу и груди, нырнув под рубашку, которую я принялся торопливо сдергивать.

Просунув ногу между ее ног, я крепко прижался к ней бедром. Она, еле слышно ахнув, приоткрыла рот, и я принялся целовать ее, чувствуя, что даже моя потребность в кислороде была не так сильна, как другое желание. Вознаграждая меня, она тихо застонала и скользнула руками по моей коже, задев выведенные на боку строки, смысл которых я сам до конца понял только сейчас. В моем мозгу разгорелась настоящая война между страстью и страхом. Я боялся своих желаний, как никогда, поскольку на этот раз они касались не только тела девушки. Я содрогался до глубины души, которая извелась от страха причинить Жаклин боль, а разум пытался доказать, что она может быть моей. Мое стремление принадлежать ей было не менее, а может быть, и более сильным, чем обладать ею. Но, черт подери, я слишком хорошо понимал невозможность того и другого.

Жаклин склонилась надо мной, и мягкие пряди ее волос защекотали мне подбородок. Мои осторожные, благодарные пальцы освободили ее от блузки и лифчика. Я понял, что готов отбросить свои правила ради этих коротких мгновений; ради касаний, мягких, как шепот; ради поклонения ей. Наверное, число моих нервных окончаний за неделю умножилось, потому что под руками и губами Жаклин пылал каждый дюйм моего тела.

Жаклин провела границу, и я не собирался ее смещать. Однако те часы, которые мы провели в моей постели, дали мне больше, чем я надеялся. Хватило бы одних волшебных поцелуев. Наслаждаясь ими, я сосредоточивался на каждом движении своего языка, а ее запястья прижимал к матрасу, чтобы они оставались до поры неподвижными. Жаклин извивалась и выгибалась подо мной, оплетая своими ногами мои и каждым стоном, каждым возгласом доказывая, что если ее тело было инструментом, то я умел на нем играть.

Когда я наконец оставил в покое ее руки, она тут же запустила пальцы мне в волосы. Я принялся целовать ей грудь, потом живот, наведавшись языком в ямку пупка, и крепко обхватил ее чуть ниже талии, как будто спрашивая, снимать ли джинсы. Она царапнула меня по плечу, и я понял, что, если сейчас возьмусь за пуговицу, которую почти задевал подбородком, отказа не будет. Каждое призывное прикосновение ее пальцев, губ и языка, каждый звук, который она издавала, – все это порождало во мне наслаждение, одновременно усиливая жажду, и мне было плевать на нелогичность моих ощущений.

Притиснув Жаклин своим весом, я снова поднялся к ее губам, попутно полюбовавшись ее телом. Когда мы перевернулись на бок, она задрожала и обняла меня.

– Я должен отвезти тебя обратно.

Она кивнула, но еще несколько минут не поднималась, продолжая лежать, уткнувшись лицом мне в грудь и сплетя наши пальцы. Ее рука лишь сильнее стиснула мою. Мне нестерпимо захотелось продлить этот момент, как бы наклонив песочные часы, по горлышку которых пробегали последние крупинки.